Но ей все помогали: маленький Никлас очень скоро стал центром внимания, его баловали все — от папы Андреаса, дедушки и бабушки, Бранда и Матильды, до прадедушки Аре.

В Гростенсхольме же все больше и больше нервничали: Хильда перенашивала ребенка.

— Хильда, уж не собираешься ли ты ждать до Рождества? — спросил Маттиас. — Тогда, скажу я тебе, день рождения получится весьма идиотским!

Он-то должен все понимать!

Хильда не стала ждать так долго. И накануне Рождества 1655 года над Гростенсхольмом забелело полотенце, и женщины быстро заняли свои места.

Роды были легкие, и Маттиас вскоре смог взять на руки свою новорожденную дочь и констатировать, что у нее темные локоны (на самом деле это была одна-единственная тонкая прядь, но он настаивал на том, что это локон) и что пока трудно определить, на кого она похожа.

Мать Хильды звали Ингой, а мать Маттиаса — Ирьей, так что оба имени соединили в одно и получилось: Ирмелин.

Ирья сразу полюбила внучку, Таральд же был более сдержан.

— Нужно было делать мальчика, Маттиас, — сурово выговаривал он. — Мальчик был нужен!

— Тогда мы были еще неумелыми, — улыбнулся Маттиас.

— Это так всегда бывает у Людей Льда, — ворчал отец.

Таральд не умел обращаться с грудными детьми. К обоим своим сыновьям он в свое время старался не прикасаться, а Колгрима он вообще долго не признавал. Чтобы не делать различий между обоими сыновьями, он был строг и с Маттиасом, в чем не было никакой необходимости.

Но, думая, что его никто не видит, Таральд стоял иногда возле колыбели и смотрел, как девочка хватает его за указательный палец. И он смеялся и шептал внучке ласковые слова.

Когда Габриэлле пришло время родить, Сесилия не могла усидеть дома. Взяв с собой Джессику, она заблаговременно приехала из Дании. Ее восхитил полугодовалый Никлас и четырехмесячная Ирмелин, которая, по ее мнению, «в точности была похожа на Танкреда». После этого она отбыла в Элистранд, где ее дожидались Габриэлла и Калеб.

С приездом Сесилии Элистранд ожил. Самый значительный и деятельный представитель Людей Льда сразу взял на себя командование — и «союз матерей» пережил свои великие дни.

Напряженная ситуация вокруг границ Дании и Норвегии обострилась. Все волновались за Танкреда и Микаела. Танкред по-прежнему служил в Гольдштейне, защищая границы от шведского вторжения.

Русский царь захватил Ингерманландию.

Но никто не знал, находится ли там по-прежнему Микаел.

Карл X Густав был признан королем на большей части Польши, но поляки собирались дать ему отпор и ждали только, когда датский король Фредерик III объявит Швеции войну. Нидерланды вынашивали планы отправки флота в Данию, Англия же все время оставалась в тени, пристально наблюдая за альянсом между этими двумя странами. Вдоль границ Швеции и Норвегии было неспокойно, по-прежнему шла борьба за Ямтланд, Херьедален и Бохуслен.

Поговаривали о том, что будут брать норвежских крестьян в ополчение.

В таком случае, на войну должны были уйти Андреас, Маттиас и Калеб.

Все это были внешние события, в самой же семье, как никогда, царила солидарность.

Ранним апрельским утром над Элистрандом забелело полотенце. Женщины из других усадеб до этого уже посматривали в окна, не вывесили ли флаг. И тут же выехали кареты.

Лив вдруг страшно засомневалась, осмелится ли она присутствовать при этом, но она знала, что Габриэлла обидится, если она не приедете. И она, сжав зубы, поехала.

Габриэлла, с ее тонким сложением и хрупкостью, гораздо хуже, чем предыдущие роженицы, перенесла все, хотя рожала уже второй раз.

Но Маттиас считал, что все это из-за нервов: она была испугана, чувствовала себя одинокой и не могла расслабиться.

Лив помнила прошлый раз, роды прошли стремительно. Сейчас же потребовалось гораздо больше времени, и она видела в этом хорошую примету. Однако Сесилия была настороже, помня, что предыдущие роды были неудачными.

Теперь женщины не совались все сразу в акушерскую работу. Они просто старались облегчить длительный предродовой период, и возле Габриэллы постоянно сидели одна или две женщины, чтобы не утомлять ее.

Но к трем часам утра все закончилось.

Калеб, переживший самые трудные в своей жизни сутки, смог, наконец, войти. Габриэлла, смертельно уставшая, но счастливая, родила живую, хорошо сложенную дочь с темными волосами, в лице которой было что-то диковатое, тролльское.

— Нет, вы только посмотрите, она похожа на меня! — с волнением произнесла новоиспеченная бабушка Сесилия. — Разве вы не видите? Это хороший признак!

Все были абсолютно согласны с ней.

Только Лив стояла и молчала. Она улыбалась новорожденной, лежащей на руках Габриэллы, но о сходстве ничего не говорила.

Вскоре устроили крещение, потому что Сесилия и Джессика должны были возвращаться в Данию.

Церковь великолепно украсили, крестные матери — Ирья, Сесилия и Матильда — были горды и счастливы.

После этого в Гростенсхольме устроили пиршество, и барон отпраздновал свое превращение в дедушку тем, что, выпив лишнего, произнес на крестинах часть речи, предназначенной для свадьбы Маттиаса и Хильды, сказав при этом, чтобы Хильда чувствовала себя в Гростенсхольме как дома. Ирья осторожно поправила его, и он пошел по верному следу.

Лив и Аре на некоторое время покинули празднество и удалились в соседнюю комнату, где спали сытно накормленные трое детей.

Она долго смотрела на малышей.

— Ты видишь то, что вижу я? — тихо спросила Лив.

— Да. Я давно уже заметил это.

— Такого никогда раньше не было.

— Но это меня не пугает, — удивленно произнес Аре.

— И меня тоже! Я не думаю, что это дурной признак.

— Мне тоже так кажется. Как ты думаешь, родители догадываются о чем-нибудь?

— Никто из них не обмолвился об этом ни словом.

Некоторое время они молчали, потом Лив сказала:

— Красивые дети, все трое. И такие разные.

— Да. Совершенно разные. Интересно будет посмотреть, что из них вырастет.

Лив улыбнулась.

— Ты думаешь, мы доживем до этого? Ведь мы и так уже старые.

— Нет, я не думаю, что доживу, — сказал Аре. — Человек живет до определенного срока, выполняя свое жизненное предназначение и удовлетворяясь этим. У меня сейчас есть одна-единственная мечта.

— Я знаю это, брат, — кивнула Лив, и они вернулись к остальным.

Хильда уложила Ирмелин спать.

Девочка лежала в своей колыбели, ее не клали в постель: они наслышались слишком много историй о грудных детях, заспанных насмерть.

Но колыбель стояла рядом с постелью Хильды, так что ей достаточно было протянуть руку, чтобы дать плачущей малышке соску.

Маттиас лег в постель и потушил свет.

— Ты счастлива? — спросил он.

— Как я могу не быть счастливой? Все, о чем я едва осмеливалась мечтать, теперь стало моим. Муж, которого я люблю, добрейшее в мире сердце, собственный ребенок, дом, которому нет равных… эта прекрасная жизнь, которую я воспринимаю теперь как дар Божий, хотя раньше я так не думала.

— Все это меня тоже вдохновляет. Я тоже раньше не думал так.

— Тебе не кажется, что мы должны поблагодарить за все это судью? — улыбнулась она. — Ведь вопреки всему, нас свели его ужасные деяния.

— Не думаю, что он высоко оценит нашу благодарность.

— Я знаю. Он никогда не считал своей задачей чем-то радовать норвежцев… — Она о чем-то задумалась. — Я не понимаю смысла имени, которое дали Калеб и Габриэлла своей дочери: Виллему [37] . Разве есть такое имя?

— Этого я не знаю. Во всяком случае, бабушка Лив одобряет это.

— Такая красивая малышка, — сказала Хильда. — Но придется признать это имя. В девочке и в самом деле есть что-то диковатое, но глаза у нее добрые, почти как у тебя.