Но все это не касалось Микаела. Он отгородился стеной от всего человечества. К тому же он ничего не знал о том, что его приемный отец Габриэл Оксенштерн находился в Южной Польше, и тем более не знал, что Марка Кристина тоже с ним. Его волновал только щенок.

С глубоко запавшими, словно от смертельного страха, глазами, он прибыл в Кенигсберг, откуда уже готов был отплыть корабль с ранеными шведскими солдатами — оставалось дождаться всего нескольких человек.

После всяческих препирательств ему удалось взять на борт щенка (это стоило ему его лучшей рубашки и всего его оружия), и две недели спустя он почувствовал с невыразимым облегчением, как корабль поднимает якорь и покидает Польшу.

Его военная жизнь была закончена.

По крайней мере, он так считал.

Стояла весна, лед вдоль берегов Балтийского моря треснул.

Переправа была долгой. Воздух становился все теплее и теплее. В пути они встретили корабль, и Микаел даже не предполагал, что он везет печальное известие Марке Кристине и ее мужу. Двое их младших сыновей умерли от кори. Их похоронили в церкви Риддархолм, а в церкви Фастерна, что возле Мёрбю, поставили памятники. Так что у них теперь остался лишь один, старший, сын.

Но когда Марка Кристина получила это известие, она не могла уже ехать домой: она снова ждала ребенка, и Габриэл Оксенштерн позаботился о том, чтобы отправить ее в Мариенбург, в Пруссию. Там она провела в глубокой печали всю зиму, будучи в отчаянии оттого, что не может поехать домой к своему единственному сыну, смертельно боясь, что не застанет и его в живых, вернувшись домой.

Микаел ничего не знал о трагедии Марки Кристины, подходя к дому Анетты в Мёрбю в начале лета 1656 года. С колотящимся сердцем он шел по садовой дорожке, шел медленно, через силу.

Щенок, уже заметно подросший, суетился вокруг него, ни на минуту не спуская с него глаз, словно боясь потерять из виду своего любимого хозяина. Несколько месяцев они делили вместе радости и невзгоды. Вместе переживали насмешки и издевательства на корабле, вместе ехали через Швецию и шли пешком. Временами голодали, но Микаел всегда делил еду поровну с собакой, как бы мало он ни имел.

Дом, этот старинный охотничий замок, был очень красив. Простой человек назвал бы этот дом княжеским.

«Это не мой дом, — подумал он. — Я его не знаю. Не знаю этой женщины и… ребенка, которые живут здесь. Они не хотят, чтобы я жил здесь. Я тут нежеланный гость».

С подавленным вздохом он поднялся по ступеням и постучал. Его впустила изумленная служанка, вскрикнувшая, когда он сказал, кто он такой.

Ведь пять лет назад он уехал семнадцатилетним юнцом, а теперь, вернувшись в свой собственный, незнакомый ему дом, был уже мужчиной.

Вышла Анетта, уставилась на него. Он явился совершенно неожиданно, и она благодарила небо за то, что не в этот день, а днем раньше ей нанес визит французский виконт. Не то, чтобы между ними что-то было, но ситуация могла оказаться щекотливой…

Она не помнила, чтобы ее муж был таким высоким и статным! Микаел отпустил бороду, которая ему очень шла. Он стал сильнее и мужественнее, но выражение его глаз напугало ее. В его глазах горели мучения и раны неизвестных ей переживаний, взгляд был отсутствующим.

Одежда его была изношенной, шейный платок не отличался белизной, сапоги были дырявыми, короткая, потрепанная накидка на плечах запылилась. Но никогда она не видела более мужественного человека. И этот чужой, преисполненный печали человек вторгся в ее дом и ее жизнь. Она задрожала от страха.

— Добро пожаловать домой, — с натянутой улыбкой произнесла она.

— Спасибо.

Голос его был теперь басовитым.

— Пойдем в гостиную.

Она шла впереди него, не зная толком, что сказать.

— Дядя Габриэл подарил мне… нам этот дом, — удрученно произнесла она.

— Он очень красив.

Он смотрел на свою жену и не испытывал никаких чувств к этому утонченному существу с густыми бровями над глубоко посаженными глазами. Она не была такой тонкой в талии, как прежде, зато была очень ухоженной и хорошо одетой. В его сердце пылало отчаяние.

«Неужели я всегда, всегда буду одинок на этой земле?» — думал он в смятении.

Ему стало ясно то, о чем он уже давно с тоской думал: что его одиночество неизбывно, потому что он чужой среди людей.

Чтобы скрыть свое смущение, Анетта присела и стала гладить собаку. Казалось, она действительно любит животных. Это ему понравилось. Некоторое время они натянуто беседовали о маленьком Тролле, он рассказал, каким одиноким он был, как он вез собаку через Ливландию в Польшу, через Балтийское море и всю Швецию.

— Неужели они действительно били его? — спросила она, явно шокированная этим.

— Да. Ему можно остаться здесь?

— Ну, конечно! Ты мог бы об этом и не спрашивать, ведь это же твой дом!

Он этого не чувствовал.

Посидев немного на корточках перед собакой, она встала, на лице ее была улыбка.

— Война закончилась? — поинтересовалась она.

— Нет. Но меня отослали домой.

Улыбка на ее лице поблекла.

— Разве ты болен?

— Не телесно.

Анетта задрожала. Душевнобольной? Не может быть!

Микаел понял ее озабоченность.

— Я слишком долго вел солдатскую жизнь и… не выдержал. Лучше всего говорить так, как оно и было.

Она кивнула, напряженно глотнув слюну.

— Ты выглядишь очень усталым.

— Да, мне нужно отдохнуть.

— Конечно же, ты здесь отдохнешь.

Он видел ее замешательство. Сможет ли она терпеть его чужого и больного, здесь, в этом маленьком доме?

Она резко повернулась к нему.

— Но ведь ты не видел… Доминик! — позвала она. — Спустись сюда!

Он заметил мягкое, преисполненное любви звучание ее голоса. Ему стало немного не по себе. Но почему? Чего он боялся?

Наверху, а потом на лестнице послышались мелкие, торопливые шаги.

Четырехлетний мальчик остановился на полпути и уставился на незнакомца.

— Это твой… отец, Доминик, — сказала Анетта, с трудом выдавив из себя это слово.

В ее голосе он услышал уныние. Она любила этого ребенка и теперь боялась его потерять.

Как было не любить такого мальчугана! Мягкая, вопросительная улыбка, адресованная Микаелу, темные, вьющиеся волосы, отливающие медью, прекрасные черты лица, одежда из дорогого бархата с золотой отделкой…

Микаел наморщил лоб. Глаза…

Он никогда не видел ничего подобного! Они были золотисто-желтыми! Как янтарь.

Улыбка мальчика была неуверенной, непонимающей. Опомнившись, Микаел подошел к нему поближе.

— Привет, Доминик, — пробормотал он. — Твоя мама писала мне о тебе. Я рад встрече с тобой.

Мальчик спустился по ступеням, вежливо протянул руку, отвесил глубокий поклон.

— Добрый день, папа!

Эти слова насквозь пронзили сердце Микаела. Ребенок, которому он дал жизнь, и к которому никогда не испытывал никаких чувств! И вот теперь он стоит перед ним. В сущности, чужой ребенок. Но он был осязаем — и с этого момента он занял свое место в мыслях Микаела. Теперь это были не только слова, это была… нечистая совесть.

И Анетте не стоило ревновать и бояться, что он отнимет у нее любовь ребенка. Да и возможно ли это было сделать? У нее было преимущество в четыре года.

— У меня… есть щенок, — неловко произнес Микаел. — Он очень милый. Хочешь поздороваться с ним?

Пока щенок разбивал между ними лед, Анетта отправилась на кухню, чтобы распорядиться насчет еды для своего мужа.

Она была оглушена, потрясена, поражена ходом своих мыслей: она поняла, что тайно желала, чтобы Микаел не приезжал, даже, возможно, чтобы пришла весть о его гибели. В этом случае она была бы свободной, чтобы иметь возможность выйти замуж за того, с кем она научится быть счастливой. Или же чтобы просто жить одной с любимым сыном. Им не нужен был в доме мужчина!

И когда она поняла, что втайне желает этого, она была настолько шокирована, что ей пришлось присесть на столик для подачи еды. Она некоторое время сидела, прислонившись к стене, пока не прошла дурнота.