Вемунд проснулся в это утро с чудовищной головной болью. Он не мог оторвать голову от подушки. Услышав, как госпожа Окерстрем орудует на кухне, он предпринял усилия для того, чтобы встать с кровати.

В ноющем от боли затылке сверлила одна мысль: он сделал что-то запретное. Но что?

Наряду с этим — при всей этой адской боли и позывах к рвоте — имелась и приятная мысль.

Перед ним лежало что-то приятное.

Но он ничего не мог вспомнить.

Ох, эта проклятая головная боль!

Его измученные глаза посмотрели на стол у кровати. Графин. Вчера после обеда он был полный…

Что-то было с кроватью, что он должен был помнить.

Вемунд глубоко вздохнул.

Элизабет!

Боже милостивый, что же он наделал? Ее губы прижались к его губам… Но он ведь не?..

Нет. Слава Богу, он этого не сделал!

Но до этого было очень близко.

Он, должно быть, сошел с ума!

Непроизвольно он смахнул со стола графин и стакан. Никогда больше! Ведь мог натворить еще больше! Никогда больше! Как перед ней стыдно! Она не заслужила такого хулиганского обращения.

С трудом он встал на ноги.

— Госпожа Окерстрем! Принесите, пожалуйста, лохань с ледяной водой.

Час спустя он уже был готов идти в город.

Потому что он обещал Элизабет зайти. А не выполнить данное ей обещание он считал немыслимым.

Воздух подействовал на него благотворно. Когда самая тяжкая стадия похмелья была позади, его тело наполнилось божественным ожиданием. Каждая клеточка была наполнена радостью, силой и уверенностью.

У Вемунда не было времени задумываться о себе как о мужчине. Все его стремления в последние годы были направлены на борьбу со смертью. А сейчас он почувствовал, что в его ближайшем окружении была мягкая, маленькая женщина, что он сам был не бесполым существом.

Ну да, мягкая! Элизабет Паладин из рода Людей Льда была полна пороха. Но он видел ее усталой и слабой. После несчастья на реке. Это тронуло его больше, чем он сам хотел признавать. Он видел ее доброту ко всем живым существам. И он восхищался ее духовной силой. Женщиной, достойной его младшего брата, женщиной, достойной любви.

Но у него никогда не было такого сильного чувства к ней, как тогда, когда она была в его объятиях и настойчиво просила избавить ее от брака с Лиллебруром.

А что Вемунд? Как он с ней обошелся, как он ответил на ее откровенность? Набросился на нее, как дикий зверь, следуя всем тем инстинктам, которые захлестнули его, когда ее нежное тело находилось поблизости.

Свинья! И пьяница — вот кто он такой!

В таком настроении он подошел к дому, который когда-то приобрел для Карин. С чувством стыда и угрызениями совести он вошел в дом, задержался в нерешительности в прихожей, а потом проследовал наверх.

Уже находясь на лестнице, он вздрогнул. Голос Карин… В нем чувствовалась жизнь! Человеческая жизнь, а не какая-то болтовня психически ненормальной личности. Конечно, она суетилась как обычно, но теперь как-то по-другому. Нерешительность и страх перед окружающим миром как будто улетучились.

Он вошел в комнату.

Там была Элизабет! Его как жаром обдало, и он отвел взгляд в сторону. Не смог встретить ее ясный, застенчивый взгляд.

А Карин! С какой энергией эта немолодая уже женщина встретила его! Ее слова буквально цеплялись друг за друга:

— Вемунд, как хорошо, что ты пришел — только тебя не хватало! Доктор Хансен, милый мужчина, говорит, что мы можем сделать это в воскресенье, и на мне будет мое кремовое платье, и я сама понесу ее, а ты и Элизабет можете стать крестными родителями, и доктор Хансен обещал придти, это он устроил все со священником, а госпожа Воген и госпожа Окерстрем…

Первое, на что Вемунд обратил внимание, было то, что Элизабет и он были упомянуты вместе. Как крестные родители. До этих пор у него не возникало чувства общности с кем-то. Второе — это то, что он обнаружил, насколько мал был мир Карин. Это были все люди, которых она знала! Это он возвел вокруг нее такую стену.

Но это была вынужденная мера.

Сейчас дело выглядело так, что она сама стремилась порвать со своей тюрьмой.

Они все обратили внимание: среди приглашенных на крестины Софии Магдалены не было никакого Буби.

Никому и в голову не пришло назвать его имя!

Ребенок лежал и полуспал, было видно, что ему, обласканному всеми, хорошо. Даже Вемунд мог видеть, что это был замечательный ребеночек.

Ему не хотелось загадывать вперед и думать о будущем этой девочки. Не сейчас, сейчас им овладели другие мысли.

Наконец-то он осмелился встретиться взглядом с Элизабет. В его глазах была печаль. Боль. Мольба о прощении. Поиск общности. И страстное желание.

Все это было в единственном взгляде.

Улыбка волнующейся Элизабет была достаточно красноречивым ответом. Он быстро отвернулся. Но не настолько быстро, чтобы она не успела увидеть мимолетный блеск непритворного счастья на его лице.

Карин болтала без умолку.

— Мы, естественно, после этого устроим здесь прием. Со священником. Элизабет, ты думаешь, мы сможем найти розовый шелковый бант для Софии Магдалены?

— Да, я сегодня выйду в город и поищу. Но Вам, госпожа Карин, не кажется, что лучше было бы украсить им платьице для крещения? Кстати, а у нас есть какое-нибудь платьице для крещения?

Фраза «у нас» вызвала выражение счастья на лице Карин. Все участвуют в том, чтобы сделать максимум возможного для ее маленькой Софии Магдалены.

— Госпожа Воген его достанет. Оно будет не таким изысканным, каким ему следует быть, но у нас нет времени на пошив нового. Вемунд, ты мог бы попросить госпожу Окерстрем испечь ее дивные пирожки? Священник и доктор Хансен их бы попробовали.

— Я ей незамедлительно это поручу, — серьезно сказал Вемунд. — Элизабет, ты не могла бы спуститься, мне нужно обсудить с тобой вопрос ухода за домом…

Она последовала за ним по лестнице. Увидев его широкие плечи и волосы, которые завивались на шее, она затрепетала от запретных мыслей. Сверху доносился возбужденный лепет Карин. Элизабет была так рада за нее. Рада — и озабочена.

Внизу в гостиной Вемунд строго посмотрел на нее.

— Как долго ты еще собираешься продолжать эту комедию?

У нее заколотилось сердце.

— Какую комедию?

— С ребенком! Избавься от него, иначе с ним произойдет несчастье!

— Ты спятил?

— Скорее мне нужно задать тебе этот вопрос. Ты прекрасно понимаешь, что Карин нельзя ухаживать за ребенком, это же… преступно.

Элизабет с тревогой посмотрела наверх, открыла дверь в свою комнату, втащила туда Вемунда и осторожно закрыла за собой дверь.

— Будь осторожнее с высказываниями — она может тебя услышать.

— Но вы не можете держать здесь ребенка!

Элизабет загорелась, как пороховая бочка. Она взяла Вемунда за руку и довольно твердо прижала его к стене.

— Отобрать у нее сейчас ребенка равносильно тому, что вырвать у нее из груди сердце! Тогда ее рассудок потухнет навсегда. Чего еще должна лишиться эта бедная, несчастная женщина, чтобы ты был доволен?

— Но разве ты не видишь, что она приходит в себя? — так же раздосадовано сказал он. — И если ей станет ясно, что произошло в тот раз…

— Вемунд, я не знаю, что случилось с ее Буби тогда — ты заставляешь меня двигаться на ощупь в темноте в том, что касается этого дела. Но разве ты не понимаешь, что может произойти сейчас?

— Что к ней вернется память и это будет для нее ударом, да.

— Нет! Что она привязывается к ребенку так, что этот проклятый подонок Буби не будет больше ничего для нее значить. Ей он станет безразличен.

Он задумался над этим. Элизабет стала убеждать его:

— Она ни разу не вспомнила о нем после того, как у нас здесь появилась девочка.

— Но Карин не может ухаживать за ребенком. Она — самое эгоистичное существо, которое мне известно. Нет, это неправильно по отношению к ребенку!

— Она пытается, Вемунд! Она стремится изо всех сил как можно лучше заботиться о малышке. Я знаю, что ты сейчас скажешь, что это просто каприз, и что это не продлится долго. Но ты этого сам не знаешь! Может быть, именно девочки бедной Карин не хватало всю жизнь? Того, кто в ней нуждается. А мы поможем ей, будем всячески поддерживать ее. Ты и я, и доктор Хансен, и госпожа Воген, и госпожа Окерстрем. Ты разве не видишь, как много у нее хороших помощников? Маленькая София Магдалена не будет ни в чем испытывать нужды, и не убеждай меня в том, что Карин сделает ей что-то плохое! Никогда в жизни! И я не думаю, что ей это надоест, как игрушка. Ты что, не видишь, какими глазами она смотрит на ребенка.